[Маленькое_ЧУДОвище]

28.10.2015 в 00:55

Пишет  Haikyuu-fest:

Работа #7
Название: Мысли вслух
Переводчик:  haikyuu-author
Автор: Kinishinaii
Ссылка на оригинал: archiveofourown.org/works/2330051, thinking out loud
Пейринг/персонажи: Акааши Кейджи/Бокуто Котаро
Выпавший персонаж в лотерее: Бокуто Котаро
Тип: слэш
Рейтинг: PG-13
Жанр: флафф, романс
Размер: 3627 слов в оригинале, ок. 3 тысяч слов в переводе
Саммари: Акааши всегда предполагал, что возможно – возможно! – Бокуто уже стал центром его вселенной. Не то чтобы он был против.
Дисклеймер: Haikyuu!! © Furudate Haruichi

Любовь — это дружба, положенная на музыку.
Джозеф Кэмпбелл

Повседневность (голубой закат на фоне серых облаков).

Взросление, вполне вероятно, одна из самых тоскливых вещей, которые переживают люди. Одежда становится тесной, волосы вечно в беспорядке. Чистые и светлые чувства, которые ты когда-то испытывал, перегорают, осыпаясь кучкой пепла. Солнце светит уже не так ярко, а цветы кажутся не такими ароматными, как в те дни, что тянулись бесконечно, а сердце билось сильно и ровно, а кожа наливалась загаром в середине июня. Гардении, что распускались в гортани, и бабочки, танцевавшие в животе, испаряются. Луна, до которой раньше было рукой подать, медленно становится воспоминанием, к которому возвращаешься разве что сидя у костра или за барной стойкой со старыми приятелями.

(Акааши Кейджи никогда не понимал Бокуто Котаро.)

Бокуто – торнадо в человечьей шкуре, непрерывный погодный катаклизм, мечущийся между недостижимыми высотами и бездонными падениями – одновременно очень предсказуемый и совершенно неизбежный. Он – всплеск красного и золотого на распростертых крыльях голубого заката в конце фестиваля за мгновение до взрыва первых фейерверков. Константы, контроль, зависимые и независимые переменные – все это приводит к тому, что он не поддается оценке и толкованию, потому что, с одной стороны, Бокуто – эксцентрик, с другой – гений. Он не взрослеет, и именно это никак не поддается пониманию Акааши. От этого в груди что-то приятно набухает, а кончики пальцев покалывает от странного чувства, застрявшего где-то на полпути между легкими и гортанью.

(Порой Акааши ловит себя на том, что не может отвести от него глаз. Но лишь иногда.)

Все это очень сложно встроить в поток информации, известной и неизвестной Акааши, потому что Бокуто – это не что-то осязаемое, плотное, конкретное. Хотя его перепады настроения происходят систематически, это не значит, что в них есть регулярность. Все в нем противоречит самому себе, ясное дело, что чем талантливее человек, тем больше у него тараканов. А у Бокуто их – целые толпища.

(И он часто замечает, что Бокуто тоже не сводит с него глаз.)

В их первую встречу – Акааши в свитере, который ему еще слегка великоват, и в рубашке, застегнутой под самое горло, Бокуто – как ураган, состоящий из громких выкриков и вопросов, будто бы невпопад, с упавшей на лицо влажной прядью волос – они просто-напросто врезаются друг в друга рядом со спортзалом Фукуродани. Бокуто к тому моменту уже успел вспотеть, испарина блестит на руках и лице, шорты кажутся слишком короткими, открывая кромку кожи над манжетами. Сейчас, когда Акааши вспоминает об этом, то понимает, что ни один из вопросов Бокуто, на самом деле, не был задан просто так; как и во всем, что он делает, в его течении мыслей есть определенная цель, мотив, просто Акааши не сразу это понял.

— Ты ведь связующий, верно?!

Акааши в полной растерянности пытается изобразить что-то утвердительное, в то время как тогда еще незнакомое ему лицо застывает в каких-то семи сантиметрах от его собственного.

— Видишь? Я знал! Я понял это, как только увидел тебя! Эй, сэмпай, смотрите…

(Может, он всегда знал, с самой первой встречи.)

Через семь месяцев они остаются вдвоем, чтобы убрать в зале после тренировки и запереть его. Но как только замок защелкивается, Акааши обнаруживает, что то же самое лицо снова прямо перед ним на том же самом расстоянии. Руки прижаты к стене по обе стороны от его головы, а брови дрожат от чрезмерной сосредоточенности. На улице очень холодно и, похоже, над ними кружат первые декабрьские снежинки, но Акааши может думать только о том, каким теплым кажется воздух между их телами. Двое согревают друг друга, стоя у стены спортзала в старшей школе. Типичная картина, в декабре такое, должно быть, происходит повсеместно, во всех старших школах после семи вечера. И у всех – школьные сумки через плечо, а пол лица спрятано в теплом шарфе.

(Они не типичные и не повсеместные, и никогда такими не были.)

— Акааши.

— Да, Бокуто-сан?

— Я очень хочу тебя поцеловать. Прямо сейчас.

Бокуто умудряется одной фразой разрушить все до основания. У него всегда была такая склонность, он не очень осторожен в отношении барьеров и границ. С его стоящими дыбом волосами и глазами, в которых, как в зеркалах, отражается золото, это кажется такой ерундой. Это неотъемлемая черта характера, и Акааши не понимает, нравится она ему или раздражает.

— То есть, я серьезно хочу поцеловать тебя прямо сейчас, так…

— Вы правда спрашиваете у меня разрешения?

На его лице – то ли улыбка, то ли усмешка – в сморщившихся на носу веснушках, сохранившихся еще с лета, в уголках губ, так естественно приподнимающих щеки, на которых разгорается румянец. Он пытается справиться с лицевыми мышцами, разгладить их до самого нейтрального выражения.

— Да.

(С надеждой, но не слишком явной, словно голос может выцвести в любой момент.)

Ощущение, что кружилось и танцевало вокруг них, вдруг стягивается узлом, и в момент полного затмения или абсолютного счастья, он отвечает:

— Хорошо.

(Бокуто на несколько сантиметров промахивается мимо его губ)


Пересекая черту (чистые страницы и переплетенные пальцы на рассвете).

В начале он не знает. Он совсем ничего не знает. Он не знает любимого цвета Бокуто или какой тот предпочитает чай. И даже пьет ли он чай вообще. Или какую он слушает музыку, когда расстроен. Или что больше всего любит на завтрак.

(Красный, лучше кофе, песню The Smiths, чьих слов он даже не понимает, мисо суп)

Они сидят на полу комнаты Акааши, повсюду разложены учебники, и их колени едва соприкасаются под разделяющим их столиком. Хотя Бокуто на год старше, он настаивает, что домашнее задание они должны делать вместе, мотивируя это фразой: «Ведь лучше, когда мы вместе, правда?» Вот всегда так. Он говорит что-то, отчего сердце Акааши спотыкается, а в горле теснятся слова, о которых он и не думал.

(Он узнает их постоянно: на переменах, после уроков и в пустых закутках клубной комнаты.)

Он знает, что Бокуто, на самом деле, не учит. Не сейчас, во всяком случае, не в последние десять минут. Он все время ерзает – как обычно, но сейчас с чуть большим нетерпением, с каждым разом, как Акааши поднимает глаза от страницы наполовину законченного сочинения по японской литературе, он кажется все ближе, расстояние между ними все сокращается. Акааши подавляет раздраженный вздох, трет шею, стараясь написать как можно больше до следующей паузы, пытаясь заставить ручку двигаться дальше. Все это продолжается до тех пор, пока Бокуто почти что влезает к нему на колени, и Акааши уже не может игнорировать, как тот кружит кончиками пальцев по его бедрам, а то, как он тычется лицом в его шею, не позволяет больше писать о месте женщины в обществе эпохи Эдо.

— И это вы называете учебой?

— Мммфф.

(Он легчайшими прикосновениями прослеживает линию шеи и ключиц Акааши, отчего по рукам бегут мурашки.)

— Это не похоже на алгебру, Бокуто-сан.

— Ерунда, я изучаю тебя. Очевидно же.

Опять. Он снова находит нужные ему кнопки, снова делает так, что Акааши не может ему противиться. Когда Бокуто что-то нужно, он не остановится, пока не получит это. Конец, точка. Если Акааши что-то и усвоил за время их знакомства, то вот этот неоспоримый факт. А также то, что, как только Бокуто получит желаемое, он, несомненно, захочет получить еще больше. И это «больше» в его словаре может значить все что угодно.

В том, как он произносит это, нет никакого подвоха или коварства. Только полная открытость и искренность. Он констатирует очевидное, словно говоря: «Ну серьезно, разве можно заниматься чем-то другим?»

Возможно, именно это больше всего достает Акааши. Потому что, несмотря на то, что Бокуто обычно в доли секунды возгорается и остывает, в нем всегда присутствует эта прямота и безыскусность. Он не носит масок.

— Это не поможет вам закончить старшую школу, поэтому я не ду…

— А – ка – а – ши!

(В каждом слоге ясно и отчетливо звучит нытье. Но за этими знакомыми интонациями есть что-то еще. Акааши понадобилось немало времени, чтобы распознать этот особый сгусток эмоций, что Бокуто вкладывает в свои слова.)

Он опускает веки, стараясь, чтобы Бокуто не заметил, как он закатывает глаза, и подавляет тихий вздох. Это и правда было неизбежно. Бокуто, на самом деле, вряд ли больше десяти лет. Наивный и часто вздорный ребенок, которого все еще приводят в восторг самые прозаичные вещи: то, как Акааши улыбается, или последнее очко, забитое в матч поинте. Это и хлопотно, и очаровательно. Больше последнее, но в этом Акааши не сознается.

(«Тебе же нравится», — ухмыляется Куроо прямо ему в лицо, подразумевая ликующий вопль Бокуто после проведенной быстрой атаки, за которой последовала плохо замаскированная попытка поцеловать Акааши в щеку и взъерошить ему волосы. Акааши делает вид, что ему неприятно, шепчет «Потише» и хмурит лоб, но очевидно, что Куроо уже все понял, разглядел за хлипкой фальшью, и его замечание по этому поводу может слышать только Акааши. Так похоже на него.)

— Десять минут.

— Да!

И вдруг все переворачивается, в считанные секунды их тела, руки и ноги переплетаются, Бокуто влюбленно воркует ему на ухо какие-то глупости, торопливо и несдержанно толкает на пол, вплетает пальцы в волосы, гладит и сжимает затылок, зарывается носом в плечо. Акааши обнимает Бокуто, притягивает за ягодицы, пристраивает голову так, что они совпадают идеально, притираются скулами, щеками, шеями.

(Акааши знает о Бокуто еще кое-что: тот любит обниматься.)

Пол твердый и холодный, но пальцы, лениво поглаживающие Акааши по руке и наматывающие кончики его волос, кажется, полностью опровергают это. Прикосновения Бокуто опьяняют – они медленные, приятные, от них затуманивается рассудок, и веки становятся тяжелыми, неподъемными. Трудно понять, в чем тут секрет, как чьи-то касания заставляют все его тело — каждую мышцу – расслабиться. Возможно, где-то самым краем уплывающего сознания он понимает причину, но это не то, о чем следует сейчас думать. Он прижимается еще теснее, так, словно хочет поглотить целую вселенную или хотя бы того, кто в этот момент воплощает собой центр этой самой вселенной. К этому пришлось привыкать – к ощущению постоянного контакта и невозможности двинуться, не потревожив другого. Но вот еще одно из его повседневных открытий: Бокуто нет до этого никакого дела, и никогда не было. Единственное, что имеет значение, – их сосуществование в одном бесконечном мгновении, каким бы долгим или, скорее, коротким они ни было.

(Он пытается бороться со сном, но уже поздно, а сочинение задано на пятницу.)

Он чуть-чуть приоткрывает глаза, только когда чувствует движение. Сильные руки поддерживают его под спиной и коленями, тело излучает тепло. Акааши снова закрывает глаза, не уверенный, успел ли что-то сказать перед тем, как заснуть. «Бокуто-сан», — бормочет он в футболку на его плече. Ткань пахнет мылом и почему-то мокрой травой.

Кровать кажется мягче, чем он помнит. Чужие губы прижимаются к кончику его носа и уголку глаза, ловкие, твердые пальцы переплетаются с его собственными, Бокуто обнимает его со спины и шепчет на ухо:

— Еще десять минут, хорошо? – и знакомо улыбается в шею.

(Акааши больше не хочется сопротивляться.)



Сближение (дышать под водой).

Проводить параллели между двумя противолежащими точками просто. Две половинки одного целого легко совпадают друг с другом, как частички паззла, и всегда одна подразумевает наличие другой. Они уравновешивают друг друга и служат неким ограничителем, если колебания входят в резонанс. Одним словом, они – обязательное условие существования друг для друга.

Учитывая все это, их собственные странности и полярные характеры, между ними нет ничего подобного. Постукивая карандашом по столу и стараясь не смотреть в окно, Акааши понимает, что в действительности они – не противоположности. Скорее уж, прилежащие углы, сложносочиненные предложения, которые трудно определить с первого взгляда, потому что непонятно, есть ли в них смысл. Но аргументы и факты, умозаключения и движение вселенной – все это работает против них. А между тем все так просто.

Как ветер и деревья, которые существуют отдельно, но постоянно ассоциируются друг с другом, и что является причиной движения другого не всегда возможно сразу определить. Одно может существовать без другого и все же между ними есть связь: жажда обладания, нежелание отпускать. Им не нужны приливы и отливы противоположностей. Они вместе. Вместе в самом простом и ёмком смысле слова.

И это единственный вывод, который имеет для него значение.

— Вы – странная пара, знаешь ли.

Мяч почти выпадает из его рук, но не потому, что слова Конохи, произнесенные между упражнениями на растяжку, застают его врасплох.

(Они не совпадают, как части паззла, но именно поэтому у них все получается.)

Не потому, что слова застают его врасплох, а потому что сказаны очень вовремя.

— Не особенно.

Его взгляд устремляется туда, где Бокуто оживленно разговаривает с кем-то из первогодок. Без сомнения, он или во всех подробностях повествует о последней игре или пытается как-то расшевелить их, вдохновить, зажечь – пусть и всего лишь для повседневной тренировки. У него весь день было прекрасное настроение, и Акааши не знает, это из-за того, что они вчера выиграли матч, или потому что договорились вечером вместе пойти домой. Он никогда не знает наверняка, даже сейчас. Может, это что-то одно, а может, то и другое вместе. Как бы то ни было, ему приходится поджать губы, чтобы скрыть улыбку, готовую вот-вот появиться.

— Вот, видишь! Опять это лицо.

— Какое? Это мое обычное лицо, Коноха-сан.

— Ага. Говори-говори.

(По дороге домой Бокуто четыре раза целует Акааши, когда они оказываются в тени между фонарями, и всякий раз улыбается ему в губы.)



Обратная дорога (пока все фонари не погасли).

Трудно сказать наверняка, когда все изменилось. Сместилось. Из легкого трепета и мурашек, бегущих от кромки волос на затылке, превратилось в тягучее, томное жжение внутри. Словно ничего особенного и нет, словно все под контролем и не мешает ему постоянно держать в голове другие, гораздо менее важные вещи. И Акааши даже не подозревает, что слова уже сложились в его сознании, до тех пор, пока не произносит их.

(Они уже несколько раз едва не вырвались, но ему удалось их поймать.)

Вечер теплый, и воздух кажется слишком душным и тяжелым. В тот вечер они впервые с начала сезона проиграли.

(В этом нет ничьей вины. Скорее, это просто неудачное стечение обстоятельств. Во всяком случае, Акааши думает именно так.)

Бокуто с грохотом распахивает дверь, выходя из душевой, и так же громко захлопывает ее. Он похож на луч солнца, который потерялся и никак не может найти дорогу домой. Волосы, которые мокрыми кажутся длиннее, падают ему на лицо, роняя капли ему на колени и на деревянный пол. Накинув полотенце на плечи, он сидит, скрючившись, обхватив ноги. Акааши смотрит на него с другого конца комнаты, сидя на краю кровати с заложенной пальцем книгой в руке. Он видит, что Бокуто снова провалился на самое дно, преследуя белого кролика в глубины неизвестно чего. Это больно. Что-то скручивается, стягивается в груди вокруг сердца, и он не может вздохнуть. Это не метафора – ощущение совершенно реальное, настоящее и оно давит на грудь, как тонна кирпичей.

— Хотя бы вытри голову, как следует.

(Он уже поднялся, пересек комнату и оказался рядом с Бокуто раньше, чем осознал, что двигается.)

Он снимает полотенце с плеч Бокуто и как можно осторожнее пытается просушить ему волосы, попутно приподнимает пальцами его подбородок, стараясь заглянуть в глаза. Бокуто позволяет это сделать, но по-прежнему смотрит в пол. И тогда Акааши опускается на колени.

— Акааши…

— Что?

— Прости меня.

Руки Акааши невольно замирают. Когда волосы падают Бокуто на лицо, он выглядит иначе. Старше, взрослее, печальнее. Не похоже на себя самого. А может, просто так оно и есть, Акааши не уверен. Но внутри него что-то разрастается. Какие бы слова ни толкались сейчас в его сознании, они требуют выхода. Во рту сухо и пальцы дрожат. Он хочет загнать все обратно, затолкать все несказанное поглубже в легкие, хочет остановить этот поток. Ему нужен перерыв. Он откидывает челку Бокуто назад, кладет пальцы на виски, вплетает их в волосы.

А потом Бокуто поднимает взгляд.

— Если бы я смог принять тот мяч… тогда бы… все было иначе. Прости меня.

И все сходится. С тихим щелчком встает на место.

Вот.

— Я люблю тебя, Бокуто-сан.

Тяжесть уходит, смытая волной простоты и легкости. Он закрывает глаза и просто дышит пару мгновений в тишине, наслаждаясь ощущением осознания. И тем, что, как он теперь знает, было любовью. Любовью и ничем иным. Он почти готов засмеяться, ему приходится изо всех сил сдерживать улыбку, но она неудержима.

— Акааши, погоди, ты…

(Любовь – это не так уж плохо, как оказалось.)

— Ты… любишь меня?

Стоп. Он ведь не? Он что, сказал это вслух? Не может быть. Этого просто не могло произойти. А вдруг?

— Акааши, ты любишь меня? Ты же любишь меня?

За шесть секунд – от нуля до ста, так Бокуто переключает скорости. Его глаза теперь огромные, блестящие, брови вздернуты высоко вверх, а губы растягиваются в широченной улыбке.

— Скажи это еще раз, Акааши. Ты меня любишь?

(Это как когда они впервые поцеловались: в его голосе надежда и жажда, о которой Акааши тогда и не подозревал.)

Он все еще держит лицо Бокуто в ладонях, но теперь и Бокуто вцепился в его запястья, как птица цепляется лапами за ветку, сопротивляясь восходящим потокам воздуха. В комнате очень тихо, и воздух между ними совершенно неподвижен, но это совсем не так страшно, как представлял Акааши.

Он всегда думал, что любовь – это как стоять на краю обрыва, ожидая пока тебя столкнут вниз. Но сейчас, поняв, что пути назад нет, он видит это иначе: это как стоять на краю, держа за руку того, кто имеет силы и возможность отпустить тебя и толкнуть, но никогда не сделает этого, ни за что не позволит тебе упасть. Это знание, что тебя никогда не отпустят. Это вера и восхищение, которые соединяют людей, потому что если набраться мужества и посмотреть вперед, а не вниз, перед тобой раскинется весь мир.

— Да. Я люблю тебя, Бокуто-сан.

Бокуто усмехается и опускает взгляд, но его пальцы на руках Акааши сжимаются еще крепче. А потом он вскакивает и бежит к окну, которое они открыли, чтобы впустить немного свежего воздуха. По пути поскальзывается и едва не падает, а потом наваливается на подоконник, наполовину высовывается из окна и раньше, чем Акааши успевает встать, не то, что остановить его, кричит в ночное небо:

— Эй, знаете что? Я самый счастливый человек на свете! Потому что Акааши Кейджи любит меня! Он любит меня! Я победил! Акааши Кейджи любит меня, и я люблю его!

А потом он оборачивается и находит глаза Акааши. Он улыбается, задыхается, смеется, в его голосе восторг и ликование. Акааши не успевает ничего сделать, когда Бокуто возвращается к нему, сгребает в охапку и кружит, приподняв над полом. Акааши инстинктивно обнимает его ногами. Комната перестает вращаться, и Акааши видит, что Бокуто держит его, сияя самой дурацкой в мире улыбкой, и волосы по-прежнему падают ему на глаза.

— Бокуто-са…

— Я так люблю Акааши Кейджи.

(Звучит как обещание. Акаши знает, что так оно и есть.)

Он выпускает наружу улыбку, которую сдерживал, и Бокуто прижимает его к груди.

— Знаю.

(Да, любовь – это не так уж плохо.)